Александр Иличевский

Иерусалим — столица этой эпохи Екклесиаста, город-призрак, о величии которого грезит половина мира и ничего не делает для его, величия, реального воплощения. Иерусалим — единственный город, чья физическая природа отстоит от его слепка в культуре настолько, что в сравнении со своим образом он видится только грудой камней, беспорядочно разбросанных по Иудейским горам. Сколь бы ни была очевидной и непреложной эта разница, в ней ощущается несправедливость. Благодаря ей город заброшен, отринут от мира. Притом что мир ему стольким обязан, что пора бы уже ему, миру, обратить внимание на место, которое можно было бы назвать его родиной. Вместо этого мы видим и испытываем нелюбовь, пренебрежение со стороны почти всех столиц. Парижу, Лондону и прочим совершенно безразлично, что происходит в той области, без жертвенного бытия которой не существовало бы их собственной истории. Иерусалим небесный — дополнение Иерусалима земного, а не его замена.

Так почему бы и сейчас не прибегнуть к разработке гипотез, подвешенных как бы в воздухе, ведь будущее время содержит в себе досточтимое королевство невероятных событий.

Мне кажется, эта легенда о голубой верблюдице описывает определённую метафизическую ситуацию, когда, не зная ни ада, ни рая, сдвинуться с места едва ли возможно.

Виноградная кость, апельсин, некролог, голубятня,

Сигареты и кофе, арбуз, недоваренный суп,

Абажур, голубой небосвод, мёртвый клоун в канаве,

Пылесос, препарат, теология, Гегель и слон,

Иногда, возвращаясь с лекций или из лабораторий какого-нибудь академического института, где у нас частично проходило обучение, и, купив замерзшего пива на Савеловском вокзале, оттаивая личную бутылку за пазухой, проезжал Новодачную, где обычно сходил, если направлялся в общагу, затем всматривался в окна домов близ станции Долгопрудная, станции Хлебниково и выходил в потемки на Шереметьевской.

Иногда, возвращаясь с лекций или из лабораторий какого-нибудь академического института, где у нас частично проходило обучение, и, купив замерзшего пива на Савеловском вокзале, оттаивая личную бутылку за пазухой, проезжал Новодачную, где обычно сходил, если направлялся в общагу, затем всматривался в окна домов близ станции Долгопрудная, станции Хлебниково и выходил в потемки на Шереметьевской