Мои часы идут иначе

Не обувь следует чистить в первую очередь, а кожу, от нее зависят витальность и самоощущение: если она в порядке, то не играет роли, одеты вы в горностай или крашеную кошку.

Леность, медлительность - враг молодости, как внешней, так и внутренней.

Что же остается?.. Роли комических старух или уход из профессии...

В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того: некоторые просят фотографию - за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских - водку, сахар или перловку, а от американцев в большинстве случаев сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота...

Раддатц отказывается даже прикасаться к ручным гранатам (с ручными гранатами против танков!). Один из фольксштурмфюреров грозит: "Трусов будем вешать - пусть они даже и знаменитые актеры!"

Раддатц продолжает ругаться. Он ругается и тогда, когда его вместе с другими фольксштурмовцами пожилыми мужчинами и детьми, так же мало приспособленными к военному делу, как и он, - примерно в сотне метров от наших домов заставляют копать траншею, чтобы "во что бы то ни стало" остановить лавину русских танков.

Дом Геббельса маленький и уютный, приусадебный участок поразительно большой. Я спрашиваю его, почему он и дальше не застроил такой прекрасный участок. Первая часть ответа следует незамедлительно и уверенно, вторая - после некоторых колебаний и оказывается откровенной: - Земля принадлежит не мне, а городу, да и для кого мне строить? Если меня не будет в живых, мои дети не должны расплачиваться за ненависть, предназначенную мне...

Днем позднее в Гамбурге зажигательная бомба попадает в наш театр. Мы совсем рядом, в подземелье. Под развалинами театра остается лежать мой личный гардероб. Я возвращаюсь в Берлин прямо в театральном костюме из исторической пьесы. Никто не обращает внимания - у людей иные заботы...

Затем начинается один из бесчисленных авианалетов поблизости от "Берлинского театра". Я поднимаю с мостовой оторванную руку. В от-блесках высоко вздымающихся языков пламени хорошо виден цвет и материал рукава. В нескольких метрах чуть дальше лежит изуродованное тело. Голова отсечена словно бритвой и исчезла бесследно. Я прикладываю руку к телу; они совпадают, насколько я могу судить по остаткам обуглившейся одежды. Я машу добровольцу противовоздушной обороны. Он подбегает ко мне с деревянным ящиком. Мы кладем тело и руку в ящик.

Там, наверху, никто из нас не думает о Гитлере.