Элизабет Финч

Миролюбивые нации редко одерживают верх; в идейном плане, безусловно, еще могут, но любая идея слаба, если не подкрепляется дулом пистолета.

Или вот еще: мертвые не упрекнут вас в неправоте. Это прерогатива живых... но они могут и солгать. Поэтому я больше доверяю мертвым. Бредово звучит или здраво?

заблуждение является одним из главных факторов создания личности

что умирающему полезно смириться с тем, как прошла его жизнь

Элизабет Финч, как мне казалось, не знала к себе никакой жалости. Жалость к собственной персоне она бы окрестила пошлостью — но только пошлостью моральной, отнюдь не социальной. Что до нее самой, отсутствие жалости к себе было частью ее стоического отношения к жизни.

Нам хотелось бы знать (точнее, это я хотел бы уяснить): зачем при всем своем стоицизме она, когда пробил ее час, попросила лечащего врача об эвтаназии. Разве стоикам не положено стоически переносить боль? Или я путаю их с теми из христиан, которые верят, что на все воля Божия и нужно испить свою чашу до дна, повинуясь Божьему промыслу? Для них божественным планом предусмотрено еще несколько тысяч мучительных спазмов и прерывистых вздохов, плюс приступы боли, которые не снимаются морфином, плюс убийственные кошмары — а все ради того, чтобы они учились понимать свое божественное предназначение, пока наследуют землю и принимаются в объятия небесные («Ты победил...»). Нет, согласно философии Элизабет Финч, среди всего сущего одни вещи находятся в нашей власти, а другие нет. Стоической женщине дана власть: сколь же невыносимо, бессмысленно и неимоверно затянуто для всех это умирание, и в первую очередь для нее самой, а потому она предлагает — нет, требует, — чтобы мы согласились положить ему конец. Да вот только вся ее власть уже перешла в другие руки на основании письменной доверенности, составленной с ее молчаливого согласия. А после остается только ждать везенья или невезенья — смотря в чьи исцеляющие руки мы попадаем.

Наконец, Отступник озадачен тем, что христианству попросту недостает утонченности, признания авторитетов; тем, что христиане ставят глупца и простака превыше книжника и мудреца. В 1809 году Томас Тейлор, переводчик сочинений Юлиана на английский язык и сам «философ-политеист», с горячностью рассуждал на эту тему:

[Иисус], видимо, радовался также зрелищу малых детей, женщин и рыбаков; осторожно рекомендовал юродство своим апостолам, но предостерегал их от мудрости; и сплачивал их на примере малых детей, лилий, горчичных семечек и воробьев — сущностей неразумных и не имеющих веса, подчиняющихся только диктату природы, не ведающих ни ремесла, ни заботы...

В Писании чаще упоминаемы олени, лани, агнцы, глупее которых не сыскать, если верить аристотелевскому выражению «овечья робость», которое навеяно глупостью этого животного и обычно применяется по отношению к недоумкам и юродивым. И при этом сам Христос объявляет себя пастырем своего стада и радуется прозванию Агнец!

Стоит отметить, что недавние научные изыскания показали, вопреки устоявшемуся в веках мнению, высокий умственный уровень, сложную эмоциональную организацию и цепкую память этих животных: они способны к дружеской привязанности и тоскуют, когда их ближних отправляют на заклание.

Как-то за обедом, спустя годы, я снова заговорил с ней о дилемме Моцарта. Той, что вопрошает: «Жизнь прекрасна, но печальна; или жизнь печальна, но прекрасна?» Сидя напротив — нас разделяли две тарелки с пастой, — я чувствовал себя так, будто пришел за советом к оракулу. «Жизнь — это и то и другое, равно необходимое и неизбежное», — ответила она.

По зрелом размышлении я, конечно, догадываюсь, какая картина представала тогда перед Э. Ф.: «самостоятельность суждений», как правило, подталкивала нас не столько к более строгим, глубоким размышлениям, сколько к замене одной прописной истины на другую; и тем не менее процесс был ценен как таковой.

Миролюбивые нации редко одерживают верх; в идейном плане, безусловно, еще могут, но любая идея слаба, если не подкрепляется дулом пистолета.