Пол Остер

Быть журналистом означало, что ты никогда не сможешь стать тем, кто первым швырнет кирпич в окно и начнет революцию. Можно смотреть, как кто-то швыряет кирпич, можно попробовать понять, зачем он этот кирпич швырнул, можно объяснить другим, какое значение имел кирпич для начала революции, но сам ты никогда не сможешь швырнуть этот кирпич – или даже постоять в толпе, что подстрекает человека это сделать.

В свои шесть лет я оценил иронию ситуации: меня в цепях ведут почтить олицетворение свободы.

— У тебя всегда было такое лицо… — Она перевела разговор в более спокойное русло. — Как будто ты на что-то решился. То ли изменить мир, то ли покончить с собой.

— Пока я не совершил ни того ни другого. Надо так понимать, что я отказался от своих честолюбивых амбиций.

Закончил ли он ее — этого мне знать не дано. В ту минуту я был уверен, что закончит, и, когда мы с Айрис прощались с ним, садясь в машину, у меня на этот счет, опять же, не было никаких сомнений. Мы ведь о многом успели в те дни переговорить, и я понял: он контролирует свои поступки и четко видит перспективу. Если я тогда был прав, а роман он все же не закончил, то не может быть ничего ужаснее. Из всех трагедий моего несчастного друга эта для меня — самая непереносимая. Не хочу сказать, что книги важнее, чем жизнь, но все мы смертны, все рано или поздно исчезнем, а книга Сакса пережила бы ее автора. Так, во всяком случае, мне верилось когда-то. А что мы имеем в сухом остатке? Мы имеем всего лишь обещание книги, великолепное начало, полсотни машинописных страниц и записей в блокнотах, сваленных как попало в картонной коробке. Да еще два разговора заполночь, под безлунным, усыпанным звездами небом. На мгновение показалось — он заново родился и впереди у него необыкновенное будущее, а на самом деле он был в шаге от конца. Не прошло и месяца после нашей вермонтской встречи, как Сакс бросил роман. Однажды в середине сентября он вышел из своего деревенского дома — и канул в неизвестность. Не написав больше ни строчки.

В память о несбывшемся замысле я взял его название для этой книги: «Левиафан».

С кончиной после долгой болезни смириться мы способны, что уж тут. Даже случайную смерть можем списать на судьбу. Но чтоб человек умер вроде как без причины, просто потому, что он человек, – тут мы настолько близко подходим к незримой границе между жизнью и смертью, что уже не знаем, с какой мы стороны. Жизнь становится смертью, и как будто смерть эта владела этой жизнью с самого начала.

Еще до смерти он отсутствовал, и те, кто был к нему ближе всех, давно выучились это отсутствие принимать, относиться к нему как к основополагающему свойству его натуры. Теперь, когда отца не стало, миру нетрудно будет впитать в себя тот факт, что он ушел навсегда. Сама природа его жизни подготовила мир к его смерти – эдакая смерть предвосхищением, – и если и когда его станут поминать, то смутно, не более чем

Казалось, этот человек не занимает места – скорее, он глыба неподатливого пространства в форме человека. Мир отскакивал от него, об него разбивался, временами лип к нему – но никогда не пробивался насквозь. Пятнадцать лет он обитал в огромном доме призраком, сам по себе, и в этом доме умер

либо просто по инерции, из эмоциональной летаргии, не дававшей ему предпринимать какие-то действия

Дом его был всего лишь одной из многих остановок в беспокойном, безъякорном существовании, и это отсутствие центра воздействовало на него так, что он превратился в вечного изгоя, туриста в собственной жизни. Никогда не возникало ощущения, что его можно засечь

В одиночку. Но не в смысле одиночества. Не уединенно, как Торо, к примеру, удалившийся в изгнание, чтобы выяснить, где он; не одиноко, подобно Ионе, молившемуся об избавлении из чрева кита. В одиночку в смысле отшельничества. В том смысле, когда не нужно видеть себя, не нужно видеть себя глазами других