София Ауин

Воспоминания не выделяются из остального: мы узнаём их только потом, по рубцам

Этот город сваливает всех в кучу, в одно корыто, как на оргиях в сауне, но никто ни с кем не говорит. Просто докидывают жизней в бетонные коробки по пятнадцать кусков за квадратный метр — чтобы казалось, что существуешь. За право жить достойно платишь до самой могилы, включительно. Души висят друг над другом, но как будто не пересекаются вовсе. Здесь рождаются с криком, чтобы заявить о себе миру, но когда в двери стучится костлявая, кричат про себя, боясь потревожить других. Потому что иначе не принято. Таков город; страдать здесь не положено. Город — сутенер, а ты под ним ходишь, торгуешь телом, башляешь ему процент и помалкиваешь. Здесь чувствуешь, что обязан быть молодым и богатым, а не бедным и старым, и уж точно не больным.

Вот я кричу еще мелкий, вот перила в саду бабушкиного дома в Триполи, высокий кедр до неба, морщинки в уголках ее глаз, ее толстые ляжки, которые так свисали в просветы пластикового кресла, что казалось, будто оно навсегда к ней приделано, запах блинчиков-катайефов, который я чувствовал чуть ли не с конца улицы, когда, задыхаясь, бежал от автобуса, чтобы обнять ее первым; ее кот, цвета мочи, с мордой предателя, прямо как у того вторничного, которого я терпеть не могу, как, впрочем, и всех котов; палящее летнее солнце, зима — и как мы все жмемся друг к другу, потом ее уход, и все, чем он пахнет, саван, крики и слезы соседей, и пустота, сосущая сердце