Аркадий Бабченко

Мы идем не спеша, Пашка водит миноискателем из стороны в сторону, Славянин с Темой ковыряют щупами землю. Я наблюдаю по сторонам. Наконец светловолосый сапер поднимает руку вверх: внимание! Мы приседаем на корточки, бэтээр останавливается за нашими спинами. Светловолосый подходит к обочине, встает на

колени и осторожно раздвигает руками траву. Это самый опасный момент. Если заложен фугас, то рядом всегда может оказаться бородатая сволочь с детонатором в руке. Боевик убьет светловолосого, а потом из зеленки нас всех добьют автоматными очередями.
Я ложусь на землю и вжимаюсь щекой в пыль. Тренчик по ту сторону дороги делает то же самое. Светловолосый раздвигает руками траву. Я вижу длинный предмет. Светловолосый протягивает к нему руку. Трогает снаряд. Потом поднимает его.
— Пустой, — говорит он. — Заготовка.
На этот раз в канаве оказывается кусок трубы от земляного бура. Таким сверлят землю, когда ищут воду. Рядом с ним лежит моток проволоки, в траве спрятан ящик с гвоздями. Мы кладем бур на бэтээр — взорвем позже, чтобы «чехам» не было соблазна набить его тротилом с гвоздями, — и идем дальше

Мы — странные мальчишки, со взрослыми глазами и взрослыми разговорами, многие из нас уже седые, и глаза наши не светятся весельем, даже когда мы улыбаемся, — и все же мы мальчишки

В Чечне было убито все наше поколение — целое поколение русских людей. Даже те из нас, кто остался жив, — разве это те восемнадцатилетние смешливые парни, которых когда-то провожали в армию? Нет, мы умерли.

На войне человек — вообще не человек, а какое-то иное существо. У нас не пять чувств, есть шестое, седьмое, десятое; они, как щупальца, вырастают из наших тел и прорастают в войну, и мы чувствуем ее ими. Невоевавшему человеку нельзя рассказать про войну — не потому, что он глуп или непонятлив, а просто потому, что у него нет чувств, которыми можно ее ощутить. Так же, как мужчине не дано выносить и родить ребенка. Так же, как слепому нельзя объяснить, что такое зеленый цвет.

Тяжелое красное солнце медленно опускается за горизонт. Вместе с солнцем умираем и мы. У нас нет возраста, наша жизнь — один день

Мы не знаем, за что воюем. У нас нет цели, нет нравственного, внутреннего оправдания. Нас отправляют умирать и убивать неизвестно за что, нам просто не повезло — выпало родиться восемнадцать лет назад, чтобы подрасти как раз к этой войне. Вот и вся наша вина

Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя…»
Это наше кредо. Если меня когда-нибудь спросят: «За что ты воевал там?» — я скажу: «За тех, кто вжимался в землю рядом со мной». Мы воевали только друг за друга

Сейчас мы похожи друг на друга как родные братья. Да мы и есть братья. Нет на свете людей более близких друг другу, чем эти тощие, с искусанными вшами подмышками и загорелыми «воротниками» на белой гноящейся коже солдаты…

У меня двоюродный брат в Таджикистане служил, так таджики вообще для этого дела голыши используют, — говорю я, обгладывая ребра.
— Ну и как там, в Таджикии? Поди, лучше, чем здесь? Чего брат-то рассказывает?
— Ничего не рассказывает, — отвечаю я. — Он погиб