Розетт Ламонт

многие блестящие самоучки, достигшие невероятного уровня эрудиции без помощи традиционного образования, Бродский плохо переносит невежество. Он часто обвиняет американских студентов в том, что они ленивы, медлительны и совершенно не знают истории.

Ты говоришь, чтобы узнать, что ты знаешь, — говорит он.

— герой своего собственного мифа. А стихи — это его подвиги. Чтобы совершить подвиг, нужны три вещи: храбрость, развитая мускулатура и, самое главное, божественное участие. Не может быть поэзии без божественной помощи или вмешательства.

«Есть только один способ борьбы с невыносимым: с помощью бумаги и ручки. Жизнь проверяет нас на прочность, но что именно проверяется? Способность боли нас сломить или наша способность выдержать боль? Для поэта искусство — это способ выжить, преодолеть отчаяние. Он может размышлять о самоубийстве, может даже написать об этом желании расстаться с жизнью, но сам факт, что он все еще пишет, — это своего рода заверение в обратном. То есть стихотворение становится инструментом выживания».

В своей статье в New York Times Magazine Бродский пишет: «Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, а не снаружи. Вместо этого нам предлагается дешевый и крайне опасный суррогат внутренней человеческой тенденции к переменам: политическое движение, то или иное. Опасный более психологически, нежели физически. Ибо всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее. Ибо человек, борющийся в экстерьере со Злом, автоматически отождествляет себя с Добром, начинает считать себя носителем Добра

Но Ахматова была истинной христианкой, и по-настоящему ненавидеть она не могла. Для нее человек, совершивший зло, принес горе себе самому. Она считала, что злодея нужно жалеть, потому что он утратил возможность творить добро. Ахматова была невероятно красива, хотя я познакомился с ней, когда она была уже немолода. Глядя на нее, ты сразу понимал, почему Россией правили императрицы. Ахматова была высокой и величественной. Когда я шел с ней рядом, я выпрямлялся. Других страдание склонило, но Ахматову оно подняло. Ее страдание тоже было библейского порядка, как и зло Сталина. Она пыталась примирить его с христианской идеей утешения. Во многих смыслах она была женщиной XIX века, которая, как Достоевский, видела оправдание жизни в Божией милости.

Нельзя смотреть на одно стихотворение, даже на несколько, нужно учитывать всю цепочку, ведущую к их созданию. Поэт — это сумма всех его произведений, как Геракл — сумма всех его подвигов.

то было недалеко от моста,
ведущего к порту Корсини, там, где редкие
гребцы, почти неподвижные, перебирают
веслами. Ты мысленно видела другие места
и указывала рукой на другой,
невидимый берег — твою настоящую родину [10].

мы должны обратить внимание на самих себя. И стать огромным зеркалом, зеркалом, способным усвоить прекрасное. В этом смысле, и только в нем, все — реализм.

кажется, что роман „Доктор Живаго“ написан в посттолстовском стиле. В каком-то смысле можно сказать, что Солженицын пишет в нем же. Это стиль ленинских статей. Толстой изобрел соцреализм. Пастернак хотел обратиться к широкой читающей аудитории, но провалился. До всей этой аферы с Нобелевской премией его знала лишь небольшая группа студентов, интеллектуалы. Просто написание романов — не его область, и не надо было за это браться. Он был поэт, поэт микромира. И самое потрясающее его свойство — это невероятная чистота, детская способность удивляться и поддаваться порывам.