Вой

кто с ветерком громыхал по дорогам минувшего, чтоб навестить дружка в одиночке Голгофы

Я вместе с тобою в Рокленде
во сне я вижу как ты идешь возвращаясь из плаванья промокший насквозь по шоссе через всю Америку плача ко мне в калифорнийской ночи

Я вместе с тобою в Рокленде
где полсотни электрошоков не вернут твою душу назад из странствия ко кресту в пустоте

I
Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума, умирали, голые, бились в истерике,
ползли на рассвете по негритянским трущобам, искали злой дозы,
хипстеры с лицами ангелов, сгорали в древнем звездном динамо механической ночи,
нищие оборванцы, осунувшиеся, под кайфом, дымили в сверхъестественной тьме заледенелых квартир, плыли над городами и видели джаз,
подставляли свои мозги под грохот наземки, видели магометовых ангелов, пьяных и просветленных, на крышах бомжатников,
кочевали по универам с холодным блеском в глазах, прозревали Арканзас и сияние Блейка под громом ученого бреда,
исключенные из академий за крейзонутость и публикацию матерных од в окнах своих черепов,
забившись в небритые номера, в одних трусах, сжигали купюры в корзинах, слушали Ужас сквозь стенку,
как их хватали за лобковые бороды на обратном пути из Ларедо[1] в Нью-Йорк с полными поясами мексиканской травы,
как они жрали огонь в дешевых отелях, глотали смолу и смерть на Парадайз-Элли, а по ночам прочищали свои тела
снами глюками наркотой спиртом хуями и яйцами яйцами,
упоительная слепота; голова, набитая хмурыми улицами и грозой, прыгает меж полюсов Канады и Патерсона[2] и освещает весь неподвижный мир Безвременья,
пейотовая твердость залов, рассветы на зеленых окраинах кладбищ, вино на крыше, одинокие светофоры с неоновыми мигалками отъехавшего наркомана, танец солнца, луны и деревьев в завывающей зимней бруклинской[3] мгле, речи у мусорных баков и легкомысленного короля,
завсегдатаи подземки, под бензедрином, неслись и неслись из Бэттери[4] в Бронкс[5], в священную землю, пока стук колес и крики детей не заедут им в зубы, не выпотрошат мозги и не высушат блеск в сумрачном мареве Зоопарка,
плавали ночь напролет в подлодке «Бикфорда», выныривали после обеда и сосали выдохшееся пиво в пустынном «Фугацци»[6], внимая трубному гласу из водородного автомата,
говорили без умолку четверо суток подряд, переходя из парка на флэт с флэта в бар из бара в «Бельвю»[7] из «Бельвю» в музей из музея на Бруклинский мост,
погибшее войско перипатетиков, прыгали со ступенек с пожарных лестниц с подоконников с «Эмпайр Стейт»[8] с луны,
орали блевали грузили шептали о том, как было в больнице, в тюрьме, на войне,
семь дней и ночей, со сверкающими глазами, ворох воспоминаний, мясо для синагоги, брошенное на мостовую,
ушедшие в нигдешний дзэнский Нью-Джерси, оставившие на память наборы стремных открыток с видами «Атлантик-Сити Холл»[9],
восточный холодный пот, танжерский[10] скрежет зубовный, китайскую головную боль во время ломки в жутком гостиничном номере где-то в Ньюарке[11],
бродили бродили бродили по полуночным вокзалам, не зная, куда уехать, и уезжали, не оставляя ни боли ни сожалений,
подкуривали в товарняках-варняках-няках, брели по колено в снегу на далекие фермы сквозь ночь праотцов,
изучали Плотина, Эдгара По, Сан Хуана де ла Крус, телепатию, боп, каббалу, и космос бросался к ногам их в Канзасе,
шатались по дорогам Айдахо, искали индейских мистиков, настоящих индейских мистиков,
видели Балтимор, пылавший в небесном экстазе, и думали, это просто съезжает крыша,
под моросящим зимним дождем садились в машину к Китайцу из Оклахомы,
жалкие и голодные, тащились через весь Хьюстон[12] в поисках джаза, секса, хоть супа, хотели поговорить с богатым испанцем об Америке и о Вечном (напрасный труд!), и потом уплывали в Африку,
исчезали в кратерах мексиканских вулканов, оставив лишь тень от брезентных штанов да лаву и пепел поэзии, рассыпанный в очаге, в Чикаго,
и снова на западном побережье преследовали ФБР, с бородами и в шортах, большие глаза пацифиста, сексуальный загар, и листовки «попробуй врубись»,
выжигали сигаретами дырки в руках, протестуя против табачного дурмана капитализма,
раздавали на Юнион-Сквер[13] ультракомми-брошюры, плакали и раздевались под плач сирен в Лос-Аламосе[14], и плакали на Уолл-стрит[15], и паром Стейтен-Айленда[16] тоже оплакивали,
голые, с криком падали в обморок в белых гимнастических залах и трепетали при виде строения прочих скелетов,
кусали копов за шею и сладострастно визжали в «клетках», виновные лишь в содомии да в собственном кайфе,
ползали на коленях и выли в метро, махали яйцами и стихами, когда их стаскивали с карнизов,
подставляли послушную задницу безгрешным мотоциклистам и стонали от радости,
отсасывали у матросов, этих земных ангелов, и давали отсасывать им, о нежность Атлантики, о Карибская нега,
трахались утром, трахались вечером, в зарослях роз, на газонах общественных парков, на кладбищах, и раздаривали сперму каждому, кто мог и хотел,
силились рассмеяться, но только икали и всхлипывали под конец в кабинке турецкой бани, а нагой белокурый ангел пронзал их мечом,
променявшие своих мальчиков на трех одноглазых старух судьбы: старуху гетеросексуального доллара, старуху, мигающую из утробы, и старуху, отсиживающую свою жопу и режущую тонкую нить интеллекта на ткацком станке ремесла,
те, кто трахался исступленно и ненасытно с банкой пива с подружкой с сигаретами со свечкой и падал с кровати и трахался на полу и в прихожей и, сползая по стенке, видел божественную пизду и кончал, извергая последнюю сперму сознанья,
кто лизал клитор миллионам девчонок в дрожащих лучах заката, просыпался с красным лицом и снова лизал клитор заре, и светил своей задницей возле сараев и голый купался в пруду,
кто блядовал в Колорадо, в сотнях украденных джипов, Н. К., тайный герой этих стихов, ебарь, Адонис денверской[17] радости, сколько девочек ты перетрахал на пустырях в подсобках кафе на расшатанных стульях кинотеатров и в пещерах на вершине горы, сколько тощих официанток с задранными юбочками на обочинах, и вы, соллипсизмы бензоколоночных даблов и кусты родного села,
кто исчезал на широких, убогих экранах, растворялся в снах, внезапно будил Манхэттен, вылезал из подвалов, весь пропитанный бессердечным токаем и стальными кошмарами Третьей авеню[18], и ковылял на биржу труда,
кто целую ночь шатался в ботинках, залитых кровью, по заснеженным докам и ждал, когда Ист-Ривер[19] откроет двери в жарко натопленном доме с грудами опия,
кто создавал великие суицидальные драмы на жилых берегах Гудзона под голубым военным прожектором месяца, и чьи головы навсегда увенчает лавр забвенья,
кто питался тушеной ягнятиной воображения и переваривал крабов в вонючих канавах Бауэри[20],
кто рыдал над городскими романсами, тележками с луком и старой шарманкой,
кто ночевал в картонных ящиках под мостами и настраивал клавесины на чердаках,
кто харкал кровью на шестом этаже гарлемских трущоб, в ореоле туберкулезных огней и оранжевых ящиков богословия,
кто составлял ночами возвышенные заклинания, а наутро, лишь только забрезжит рассвет, понимал, что за чушь написал,
кто готовил завтрак из падали, легких, сердца, ножек, хвостов, борщи и тортильяс, мечтая о чистом вегетарианском царстве,
кто рылся под грузовиками с мясом, силясь найти хоть яичко,
кто выбрасывал с крыши свои часы, голосуя за Вечность вне Времени, и потом будильники падали им на головы десять лет кряду,
кто резал вены три раза подряд, но все три безуспешно, отчаивался и открывал антикварную лавку, где чувствовал себя таким старым и плакал,
сожженные заживо в своей простодушной фланели на Мэдисон-Авеню[21] среди взрывов свинцовых виршей, густого гула железных отрядов моды, нитроглицериновых воплей рекламный фей и горчичного газа хитрющих проныр-издателей, раздавленные бухими такси Абсолютной Реальности,
кто прыгал с Бруклинского моста[22] (и это сущая правда!), непризнанный и позабытый, навсегда исчезал в Чайна-тауне[23], в призрачных дымках супов, средь пожарных машин (ну хотя бы бутылочку пива!),
кто отчаянно пел из окна, выпадал из окна вагона метро, прыгал в блевотный Пассеик[24], набрасывался на нигров, орал на всю улицу, плясал босиком на осколках бокалов, разбивал пластинки с тоскливым немецким джазом 30-х, доглатывал виски и с ревом блевал в окровавленный унитаз, и стоны, которые их оглушали, и оглушительный свист паровозных гудков,
кто с ветерком громыхал по дорогам минувшего, чтоб навестить дружка в одиночке Голгофы или само воплощение бирмингемского[25] джаза,
кто мчался проселками четверо суток подряд, чтобы узнать, было ли у тебя виденье и было ли у меня виденье и было ли у него видение Вечности,
кто уехал в Денвер, кто умер в Денвере, кто вернулся в Денвер и напрасно прождал, кто смотрел на Денвер, кто думал, кто мучился в Денвере и все-таки уехал и обрел Время, и Денвер осиротел без своих героев,
кто стоял на коленях в оглохших соборах и молился о всеобщем спасении, и ничтожный кусочек его души достигал на миг просветленья,
кто бился лбом в тюремные стены и мечтал о немыслимых гангстерах с золотыми мозгами и с искрой божьей в сердцах и посвящал Алькатрасу[26] томные блюзы,
кто свалил в Мексику и сел на иглу на Скалистые Горы и поклонялся Будде в Танжер к мальчишкам на «Сазерн Пасифик»[27] к черному паровозу в Гарвард к Нарциссу в Вудлон к педикам или в могилу,
кто кричал, что радио всех зомбирует, кого проверяли на дурке, и судили, но отменили решение,
кто швырял картофельным пюре в профессоров, читавших лекции о дадаизме, а потом стоял на гранитных ступенях дурдома, наголо бритый, разглагольствовал о самоубийстве и требовал немедленной лоботомии,
и вместо этого получал бетонный удар инсулина, метразола[28], электрошока, гидротерапии, психотерапии, трудотерапии, пингпонга и амнезии,
кто, лежа в кататонии, опрокинул один-единственный символический теннисный столик, всерьез протестуя,
и через много лет вернулся, теперь уже вправду лысый, в жиденьком парике из крови, пальцев и слез, и влачил остаток бессмысленной жизни в палате восточной психушки,
зловонные коридоры Рокленда[29], Штата Паломников и Грейстоуна[30], мечущееся эхо бездомной души, раскачиваясь на полуночной одинокой качалке нежного царства дольменов, жизнь как кошмар наяву, окаменевшее тело, тяжелое, как луна,
мать ***, и последний умопомрачительный том вышвырнут из окна квартиры, последняя дверь закрылась в 4 утра, и последний телефон в ответ размозжился о стену, и из последнего номера вынесли последнюю мебель психики, и бумажная желтая роза висит в туалете на железном крючке, да и это только в воображении, микроскопическая галлюцинация нереальной надежды,
Карл, Карл, пока ты в беде, я тоже в беде, а ты угодил в костедробилку времени,
кто несся по обледенелым улицам, ослепленный внезапной вспышкой алхимии, многозначительным умолчанием, метром, и каталогом, и дребезжащей плоскостью,
кто видел сны и расставлял их образы в разрывах Времени и Пространства, кто заманивал ангелов в силки между образами, кто был заодно с первоглаголами, кто совмещал имена и потоки сознания и подпрыгивал в воздухе, ощущая себя Pater Omnipotens Aeterna Deus,
воссоздавал ритм и синтаксис скупой человеческой прозы и безмолвно стоял, дрожа от стыда, отрицал существованье души, а затем изливал свою душу, стараясь попасть в такт мыслям, бурлившим в его безмерной лысой голове,
безумный бродяга, безвестный битник с ангельскою душой, который надиктовал мне то, что осталось сказать после смерти
и се восстал из праха в призрачном саване джаза, в золотистом сиянье оркестра, и нежно выдул муку голой американской души в рыдающем соло на саксе «или или ламма ламма савахфани»[31], потрясшем эфир всех городов
абсолютною нотой поэмы жизни, выжатой из их тел, которую слушать и слушать тысячи лет.

череп больше не может вмещать червяков ощущений

Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума, умирали, голые, бились в истерике

«или или ламма ламма савахфани»

кто выбрасывал с крыши свои часы, голосуя за Вечность вне Времени

кто готовил завтрак из падали, легких, сердца, ножек, хвостов, борщи и тортильяс, мечтая о чистом вегетарианском царстве,

просыпался с красным лицом и снова лизал клитор заре